— Какую? — спрашиваю.
— А как за границей рабочие меньшевики, которые убежали из Грузии, как они за советскую власть.
Я статью эту не читал.
Он живо достал номер «Зари Востока» и прочел мне передовицу, где об этом говорилось. Потом с большим подъемом хлопнул по газете и сказал:
— Только глупый дурак может сказать, что не надо советской власти. Вы партийный?
— Партийный, — говорю.
— А я вот беспартийный, я спец, но я вижу, как заботится о спецах советской власть. Мне немножко мало жалованья, это верно, я еще тридцать процентов нагрузки имею, и всего это сорок два рубля — это мало, я знаю. Потом квартира бесплатный, а у меня семья пять душ… Но все-таки я знаю, что меня тут ценят и любят как спеца. Мы все директивы из Москвы, прямо от вас получаем, потому что наркомпочтель у нас один — товарищ Смирнов. Почта везде одна, и как еще, например, армия или морское дело, телеграф, железная дорога… Это все одно… У нас кругом все одно, общий план, и надо, чтоб был общий, потому что все работаем. А меньшевики хотели, чтобы в Грузии все было только свое — вот и надо было бежать в Париж… Вы знаете? Вы вот хароши человек, я сразу вас понял, потому что вы любите слушать… вы все сидите и слушаете. А почему? Разви вы меньше моего знаете? Нет, не меньше. Вас там всех научил этому товарищ Ленин, он говорил всегда: «Поменьше говори, а побольше слушай, да делай». Вот он вас там всех чему научил, да и нас тоже сюда учил — вот почему любим мы русский народ… Наш гурийцы тоже хороший народ, а все-таки русский еще выше. Я не хвалю себя, я што… Это верно, что у жены моей брат есть нарком. Но что же, что нарком, на что он мне нужен, протекцию, что ли? Так мне она не нужна, мне самую лучшую протекцию составит моя собственная голова, а все другое плохо помогает. Вы мне очинь хороший человек, — дополнил он неожиданно, — вы меня так хорошо слушаете. Пойдемте на прудок.
— Куда? — не понял я.
— На прудок. Тут прудок у моря, и там Ваня Лам-шидзе. Мы у него кипиановски выпьем, а?
— Так, а телеграмму-то?
— Ах, да, телеграмму 1-спохватился он. — Это мы сейчас же.
Взял он телеграмму, наклеил ее на бланк, стал подсчитывать слова:
— «Госиздат» — это можно одно слово, потому что адрес. Такой слово, если адрес или подпись, за один могу считать, а вот в тексте не могу. Вот это, например, не могу; «Ре^нтге-ми-зация»… Это не могу — это как его?
— Что?
— Как его просто, по-русски… чтобы два слова.
— Да это никак нельзя, — улыбнулся я, — это одно слово.
— А «Госиздат» — два?
— Это два.
— А это одно?
— Это одно.
Я объяснил ему, что такое рентгенизация. Ломджария согласился. Скоро он кончил подсчет, получил с меня монету, и мы пошли на прудок.
У самого моря, там, где воду горного водопада отводят в пруды, есть маленький духанчик Вани Ламшидзе, или как-то в этом роде. Под магнолиями и кипарисами стоят небольшие столики — тут пьют вино.
— Ваня, — скомандовал Соломоныч, — давай нам две бутылки хорошего вина! Кипиановски и свирски… Эта хароши человек из Москва приехал, мы будем пить товарищи…
— Слушайте, Дмитрий Соломоныч, — сказал я ему. — У меня ведь сердце больное, и пить мне нельзя. Зачем вы две бутылки — я ведь только чуть-чуть…
— Харашо.
Что значило это «харашо», я узнал лишь потом. Он на все сомненья мои отвечал только этим ласковым словом: «Харашо».
Он налил по стаканчику.
— За здоровье вашей супруги, который одна бальной лежит дома, — и отхватил весь стакан.
Я было — половину.
— Ах, это так… это вы так за здоровье любимой супруги?
И он так крепко насел, что вынудил выпить. Потом — за мое здоровье. Потом — за его здоровье. Я дальше упирался:
— Не могу… сердце…
— А сердце — это — пустяки, вы не обращай вниманья на сердце и пей вина. Мы, грузины, такой народ, что можим пить до утра… Ваня, — крикнул он. — Ваня, — поди расскажи, как надо пить, чтобы не болело сердце!
Ваня быстро подошел и рассказал историю о том, как одному больному сердцем врачи воспрещали пить вино.
— Тогда он не пил десять лет, а потом рассердился и сразу напился пьяный, и как напился — сердце стал совсем здоровый…
— Слышали! Слышали! — торжествовал Ломджария. — Врачи всегда врут, а вы пейте, и все пройдет.
Я все-таки упирался. Тогда он крикнул:
— Коля! Коля!
Я полагал, что это будет какой-нибудь мальчуган. Гляжу, подходит из-за деревьев старый грузин, годов шестидесяти.
— Это вот Коля… А это — из Москвы, хароший товарищ.
Коля отдал честь, мы пожали друг другу руки, он сел. Пить он не мог — воспрещено. Ломджария не настаивал, зато настоял, чтоб мы выпили за здоровье Коли. Я чокнулся, выпил половину.
— Ах, так вы только половину? Коля — видишь, как он тебе хочет здоровья?
Коля только улыбался и прижимал ласково к груди свою правую руку. Тогда я прямо к Коле:
— Вы, конечно, верите, что я вам добра хочу. Ну, а как, не обидитесь, если я только половину выпил?
— Нет, не обижусь, а все-таки лучше всю. Я вынужден был допить.
— Больше ни-ни…
— Харашо, — сказал мой мучитель.
— Яши! Яши!
Из-за деревьев, словно откуда-то из рога изобилия, вынырнул новый — «Яши», словно они у него тут были припасены заранее.
— Яши, эта товарищ из Москвы. Он пишет газеты. Пей, Яши, он будет писать, как ты пьешь кипиановски…
Все рассмеялись.
Уж темнело. На поляне футболисты спешно доигрывали последний матч.
В пруду плеснулась какая-то огромная рыба. Чернели горы, сверкал белизною во мраке монастырь, от воды стало холодно.