Том 4. За коммунизм - Страница 47

Требовалось мне очень немногое: отправить из Нового Афона в Москву телеграмму. Просил я в этой телеграмме о малом — о продленьи отпуска.

Был вечер, часов пять. Я знал, что тут повсюду — ив Сухуме и в Батуме прекращают работу рано, часа в три. Но все-таки пошел: авось. Притом же телеграф такое дело, что тут все возможно. Подошел, торкнулся в дверь — заперто. Сидит, гляжу, старушенция.

— Не знаешь, — говорю, — бабушка, как тут телеграф?

— Знаю, — говорит, — батюшка. В эту вот дверь надо… Да заперто, поди… Закрыли все…

— Закрыто, бабушка… А где он, телеграф, живет, а?

— Заведущай? Вот тут, наверху.

Я по лестнице поднялся вверх. Отворил дверь, покричал хозяина. Молчание. Я вступил в комнату, позвал еще громче. Ни гу-гу. Я прошел комнату, вторую, посмотрел на балконе. Все было открыто, а в комнатах никого. Ушел.

— Нету? — спросила старая.

— Нет, бабушка. Как же быть?

— А ты в почту постучи, может, он там заперся. Я обошел кругом и постучал в дверь.

— Кто там? — окликнули изнутри.

— Я, приезжий.

— Какой приезжий?

— Больной… курортный.

И услышал я через дверь совершенно неожиданно:

— Вы, курортные, самый надоедливый народ, вы всегда мешаете!

Я смолчал, ждал у двери. Говоривший подошел, отпер, выглянул черной головой, спросил:

— По какому делу?

— Я извиняюсь, — затараторил я ему. — Такое уж дело. Телеграмму надо… в Москву…

— А… это пожалте, это входите…

Он прошел впереди меня и вдруг подвинул стул.

— Садитесь, пожалста. Важный телиграм?

— Важная…

— Эта очинь харашо. Тут я весь день телиграмы посылаю, вон сколько, посмотрите!

Он подтащил мне какую-то книгу записей и показал там столбец отправленных телеграмм.

— А что ж вы, — спрашиваю, — сам и отправляете?

— Адын, все адын… И почтой заведу адын, тилиграф адын, карисподенций адын, и сторыж адын — я все адын, больши нет…

— Так что ж, трудно?

— Очинь трудна… весь день тут, работай. И сплю часто здесь, к себе в квартиру нэ хожу. Очинь трудна… Но как я старый спец, — семнадцать лет работаю спецом, — так я все успивай. Другой эта бы не успил, другой давно бы тюрьма сидел. Повышение труда… Я просил штат — нельзя, говорят. А до меня четыре человека работал. Был четыре, а теперь я адын. Вот как…

— Трудненько, — согласился я. — А вы сами что же — абхазец?

— Я? На почте? Абхазец? Нет, на почте абхазцев нет…

— Так как же это? Здесь же Абхазия, как это их нет?

— А так и нет. Вот посмотрите всю Абхази… Я грузин, и везде грузины, потому что грузин — культурный народ, грузин давно уж рперед ушел, а абхазы нет — они только начинают. Народ молодой, дикой, нет культуры.

— Все грузины? — переспросил я. — А армяне как?

— Армяне? Армяне больше торговать. Но я скажу вам: хоть сам я и грузин, но все-таки армяне самый первый народ на Кавказе, самый умный и работать любит. Армянин всегда работает и больше всех работает. А грузин разный — один работает, другой нет, грузины все разный…

— Да, вот о грузинах, — подхватил я его слова. — Что ж, вот абхазцы и аджарцы — тоже грузины.

Он снисходительно улыбнулся, как взрослые улыбаются, когда ребенок спросит: «А что небо, мамочка, из бумаги сделано?»

Он перевел дух, промолчал несколько секунд для выдержки и размеренно, строго сказал:

— Я вижу, вы национальный политика слаб. А я национальный политика силен человек, я вам скажу — позвольте знать ваш имя?

— Я сказал.

— Позвольте знать ваш занятья? Я сказал, что пишу.

— Очинь харош. Очинь харош. Только плох, что вы писатель, а национальный политика не знаете — эта нельзя… Патаму что абхаз сам по себе, а грузин сам по себе. Разний народ. И язык разний. И род разний, обычай — все разний… Аджарцы — те немного близкой грузину народ, а абхазцы — дикий народ, грузины не дикий. Грузины здесь, на Кавказе так, как русский народ у себя: первый народ по душе и по культури. А по уму армянин самый острый… Грузин такой ум добрый и открытый душа, как русский, зато грузин всегда любит русский человек… Вы русский?

— Русский…

— Вот потому я имел до вас особый симпатии… Я сразу вас считал как товарищ, потому грузин всегда любит русский товарищ.

— Да, уме тут как раз, — подтвердил я ему любимую грузинскую мысль, — я и сам люблю грузин, хороший народ.

Соломоныч вовсе просиял и повеселел.

— Но грузин разный, всех любить тоже нельзя.

— Конечно.

— Всех нельзя. Потом я вам скажу: в Кахетии живут кахетины-грузины, потом есть карталинцы — в Карта-линии, есть имеретины — эти около Кутаиса… А вот от Кутаиса в сторону есть озургеты — знаешь Озургет?

— Знаю… За Чаквой, что от Батума?

— А вот, за Чаквой… Там живут грузины и называются гурийцы. Ной Джордания— оттуда, профессор Map — оттуда. Профессор Map знает двадцать шесть языков, а он оттуда. Оттуда много бальшой народ… Хоть он, Джордания, ошибся, он не умел бороться верно, но он большой человек…

Я сидел и слушал. Я только поддакивал или подсказывал, мне хотелось послушать собеседника. Телеграмма лежала перед нами, но что же так уж торопиться — обождет, успеет. А он, Соломоныч, по правде сказать, и вовсе забыл про цель моего прихода. Он отодвинул в сторону все дела, облокотился на стол, и видно было, что готов он еще проговорить с час и два и больше.

— Я тоже гуриец, — сообщил он мне. — Я это говорю не затем, чтоб хвалиться, а просто затем, что у нас гурийцы самый первый народ изо всех грузин… Кахетинцы — эти драться молодцы: когда они сидят в окопах, их никогда не выбьеш, они молодцы. А у нас — у нас много умных людей. Умный и Джордания, а оказался почти дурак — разве можно быть меньшевиком? Вы читали статью?