Том 4. За коммунизм - Страница 49

— Ну, я домой…

— Харашо, — согласился, казалось бы Ломджария. — Еще выпьем.

— Да нет, холодно…

— Ваня, бурку!

Через минуту на плечи мне накинули бурку, мне нечем дальше было крыть. Сидел и, чтобы не обидеть, пил. Под-натшлись яростно. Я, вдребезги веселый, часов уж в девять воротился домой. Ломджария так и остался на прудках — не знаю, когда воротился.

Так-то попал я в когти горному обычаю, насилу выбрался благополучно. Теперь стану знать — лучше вовсе не садиться за стол, чем встать из-за него по своему желанию.

Афон, 24/VII.

Шакир

Багажом пришло ко мне пуда три книг. Попробуй-ка, дотащи по нынешней дороге! Все развезло, осклизло, распустилось. Со мной крошечные саночки (сосед-спекулянт больших не дал). Везу. От станции продвинулся еще всего семь-восемь саженей, а пот так и садит — вижу, что до Арбата не вынесу. Стою, раздумываю, как быть…

— Ай, товарищ-господин, давай я!..

Из толпы выделилась фигура татарина. Зипунишко, лапти, обычная татарская шапка. Дыры, лоскутья, клочья, заплаты. Усы моржовые — темно-рыжие, мокрые. Глаза чуть видны — моргают, слезятся. Голосок тонкий, умоляющий.

— Денег нет, фат, платить нечем будет…

— Мешок картошка везешь? — спросил он, указывая на груз и, видимо, предполагая получить «натурой».

— Нет, книги.

— Книги… Куда книги везешь?

— Далеко, на Арбат.

— Далеко на Арбат. Давай я…

— Так нет, чего же, братец, давай уж лучше вместе, я тоже помогу.

— И вместе харашо, давай вместе…

— Ну, так за сколько же?

— Рупь давай.

— Это сто тысяч?

— Сто тысяч давай.

— Так и быть — поедем I

Мы тронули. Целимся больше на дорогу — тут кое-где сохранились снег и лед. Мчатся автомобили, окатывают нас каскадами навозной жижицы, перегоняют на тротуар…

Спутника моего зовут Шакиром, он беженец с голодного Поволжья. Только вчера похоронил жену, осталась на руках полуторагодовалая малютка; не знает, куда теперь с нею деваться, чем кормить. Сам работы не нашел, околачивается возле больших вокзалов. Но и тут дела Шакиру не даются: саночек нет, купить их не на что, а на ручной багаж монополию захватили станционные носильщики, злобно встречающие ободранных конкурентов. Шакиру за пятьдесят пять, силенок у него осталось немного, на тяжелую работу не годится.

— Таскать все надо, — говорит он. — Есть хочишь — таскаишь. А таскать не будишь — есть не будишь. Ящик таскаишь…

— Да у тебя и силы-то нет, Шакир, где тебе ящики подымать?

— Хлеба хочишь — сила есть, хлеба не хочишь — сила нет.

— А ты обедал сегодня?

— Вчера обедал.

— Ел сегодня?

— Вчера ел.

— А будешь есть?

— Буду есть — ты хлеба дай…

— Дам. А девочка твоя — кто ее-то кормит?

— Дворника жена есть… у нее девочка… Сколько деньги принес — жене дворника отдал, все ей отдал.

— А далеко живешь, Шакир?

— Тагански…

— Это пешком туда и пойдешь?

— Сегда пешком ходим. Деньги дочка нужны…

Я посмотрел ему на ноги. Лапти запутаны в лохмотья, все это намокло, пропиталось навозным соком, грязно…

— Нош-то мокрые?

— Ноги сегда мокрые.

— Болят они у тебя?

— Доктор ходил, сказал — болят ноги…

— Лечишь, значит?

— Больше доктор не ходил, станция ходил, работать надо. Деньги дочка носил.

За долгий путь о чем только не переговорили мы с Шакиром! Он рассказывал, как жил в батраках, как работал, нуждался. И выходило так, что прошлая жизнь была у него только чуть-чуть получше той, что настигла теперь. Он не запомнит времени, когда семья была бы разом и сыта, и одета, и обута. Чего-нибудь всегда нехватало, а семья была в семь человек. Теперь кто поумирал, кто замуж повыходил, остался Шакир с женою вдвоем, да тут еще, на-грех, девчонка родилась.

— Девчонка зря родился, — говорил мне Шакир. — Девчонка не надо родиться… Малака нет, хлеб нет, голод есть — девчонка не нада родиться…

Но делать уж нечего — бьется, а кормит. Теперь, без «бабы» ему совсем тяжело; она хоть что-нибудь сварит, бывало, когда Шакир денег принесет, а теперь и денег заработает, да варить-то уж некому.

— Купишь хлеб, огурец, капуста, вода попил, больше нет ничего.

— И так каждый день?

— Так сегда… Только хлеб не сегда.

— Плохо тебе, Шакир, живется… А будет лучше? Как ты думаешь — будет лучше али нет?

Мне хотелось узнать, ждет ли он чего, надеется ли на что-нибудь. Только я опасался, что не поймет Шакир вопроса. Ан нет, понял; глаза осветились, расширились, помолодели.

— Все будит хароший…

— Так где же хорошо-то, — донимал я его, — посмотри, как ты нуждаешься…

— Сичас нет — и плоха… А когда будит — харошо будит.

— Ты уж не доживешь, Шакир.

— Девчонка жить будит, дочка жить будит…

— А знаешь ты, что такое совет?

— Совет? — переспросил он. — Совет знаю, ходил совет..

— Нет, ты знаешь ли, как он выбирается и что он делает?

Как ни силился Шакир что-то мне объяснить — понять было невозможно. Я стал ему объяснять. Смеется радостно, останавливает меня среди луж и навозных кучек. Извозчики и автомобили обдают грязью, а мы стоим, и возбужденный Шакир, глядя мне в глаза, спрашивает торопливо:

— Бедный человек не будет?

— Не будет, Шакир.

— Все работать будим?

— Все…

— Ленин оказал?

Я радостно вздрогнул от этого вопроса. Мы про Ленина еще не говорили с ним ни слова, Шакир назвал его имя первый.

— Так, значит, и он, этот вот темнейший человек знает, знает и чувствует, что имя Ленина можно называть лишь там, где говорят о труде, что Ленин и труд — одно и то же.