Том 4. За коммунизм - Страница 41

— Ну, когда надумала ехать-то, Луша?

— Да вот с работой пока, — лгала Луша, не глядя матери в лицо, а та и думать ничего не думала, всему верила, каждому слову.

И, наконец, Луша не пришла однажды домой ночевать. Арина Сергеевна полагала, что она прошла к кому-нибудь из подруг. Нет вторую ночь. Наутро сынишку послала Арина Сергеевна к Луше на службу. И Луша ответила:

— Не ожидайте, я с Павлом Павлычем жить стану.

Старики так и ахнули — они знали Грошева за горького пьяницу и буяна. Но что же, что же делать-то? И Арина Сергеевна пошла навестить дочку на новом жилище. Пришла с вечера. Луша одна, сидит вся в слезах.

— А сам-то где? — спросила.

— Не знаю, — ответила Луша и залилась-заплакала. — Пьет где-нибудь. Он теперь каждый день пьет. Так прямо с работы… а ночью вот приедет пьяный. Одну недельку посидел рядом со мной… Ах, мама, мама!..

И на груди у матери она разрыдалась. Осталась Арина Сергеевна ночевать, и вот часа в четыре слышит громкий стук: явился сам. Пальто распахнуто, шапка на затылке, слиплись глаза на пьяном обрюзглом лице, пеплом измазаны губы, заплевана борода. Изо всех карканов бутылки торчат. Первым делом выхватил он их, брякнул на стол, закричал:

— Эй, Луша, подымайся!

Вышла Луша из спальни бледная, заплаканная.

— Что ты, Паша?

— Пей, Лушка!

— Да что ты, Паша, ты бы…

— Пей, Лушка! Пей, говорю!..

— Ты же знаешь — я не пью…

— А, не пьешь, сука!.. Выпить со мною не хочешь, а со студентами…

— С какими студентами?

— Знаю, знаю, все знаю… У, стерва!

И он одним духом сшиб со стола вое бутылки, а потом застучал кулаками, стал грозить и вдруг на диване увидел Арину Сергеевну.

— Ты что здесь?

Старуха молчала, перепуганная, не знала, что отвечать.

— А, мать? Знаю — мать… Ну, здравствуй, мамаша, поди, поцелуй меня.

— Павел Павлыч, вы бы спать…

— Ага, — заревел он, — и ты не хочешь!.. Поцеловать меня не хочешь!.. Так… Э-эх, сукины дети! — ударил он кулаком по залитому вином столу, усеянному осколками разбитых стаканов. Руку распорол в кровь и, глянув на нее, распоротую, окровавленную, — вдруг утих. Луша сейчас же стала ему завязывать тряпкой, а Грошев все целовал-целовал ее в голову, пока не подвели его к дивану. Ткнулся одетый, быстро уснул, мерзко, пьяно расхрапелся.

— Что это, Лушенька? — с тревогой спросила Арина Сергеевна, указывая на Павла Павлыча…

— А это, мама, на именинах он… случайно… это ничего… Вы не обижайтесь. Когда трезвый — он хороший.

Всю ночь не спала, проплакала Арина Сергеевна. Плакала и Луша. Но не разговаривали больше. Обе молчали.

В другой раз как-то зашла Арина Сергеевна а он ночью снова пьяный.

— Сашка, Сашка! — кричит девчонку прислугу. — Что у тебя, подлая, лампадка не зажжена?

Девчушка было за лампадку, а он стук ей по затылку, выхватил лампадку от иконы, да плесь ей в лицо остатками масла.

— Живо, дрянь поганая!

И когда девочка налила, зажгла:

— Сашка, молись! — скомандовал он.

Девочка робко зашелестела пальцами по лбу, по плечам, по животу.

— Да не так, со слезой, гадина!!

Девушка растерялась окончательно и смешно так, жалостно зашмыгала носом.

— На колени!! — ревел Грошев. Девчушка кувырнулась на колени.

— Поклоны! Да крепче лбом по полу стучи, сука!

— Оставь, Павлуша, оставь, — подошла было Луша и взяла его за руку.

— Прочь, Лушка, прочь! А ну, сама молиться, с Сашкой!

— Павлуша, подумай…

— Молиться, сейчас же! — бросился он на нее с кулаками.

Оробевшая бледная Луша задергала торопливо рукой, зашептав:

— Господи Исусе, господи Исусе…

Арина Сергеевна спряталась за шкаф, не показывалась, пока не уснул Грошев, растянувшись прямо на полу.

— Лушенька, что ты с таким зверем жить остаешься? Уйди от него, уйди. Загубит вконец он тебя, окаянный, — шептала мать рыдающей Луше. — Уйди, что ты…

— Как я, мама, уйду? Не могу я. Завтра вот встанет, заласкает меня, и все-то, все прощу я ему. Привыкла уж, привязалась.

— Какой привыкла — слезы одне…

— Это сейчас слезы, мама, а завтра я не буду… Он и прощенья во всем попросит. «Не буду, — говорит, — Луша, больше никогда, прости ты меня. — И сам заплачет. — Обидел я тебя»… Ну, и забуду все, прощу… И отец-то… — Куда я пойду? Разве он примет меня теперь такую?

— Примет, Луша, примет, — плакала и Арина Сергеевна, — я поговорю с ним, примет…

Обе уснули в слезах, а наутро Грошев долго плакал у Луши в комнате и вышел почтительный, смущенный, к Арине Сергеевне, даже руку ей поцеловал. Только в этот же день снова не явился. А ночью так разбуйствовался, окна начал бить, весь двор поднял на ноги, с револьвером бегал за Лушей, грозился убить. Она выскочила на двор, а там хозяин, Телятников.

— Я не могу, — говорит, этого дальше выносить, всех детей перепугал ваш озорник. Побегу за милицией.

И через пять минут действительно пришел милиционер. Факты были все налицо, по комнатам валялась перебитая посуда, мебель, разная, ведра на кухне, перекувырнутые кадушки, выбитые стекла — все говорило о свежем буйстве. Грошева увели, посадили. А наутро выпустили. Пришел он домой молча, слова Луше не сказал, только на диване все лежал с открытыми глазами. А потом поднялся к хозяину.

— Пошумел, — говорит, — Клим Климыч, я ночью-то… Вы уж простите. Я слышал — на суд вы там хотите… Полноте-ка, Клим Климыч, пустое это, с кем греха не бывает. Я лучше, знаете что, вам и забор-то пришлю починить сегодня, да вот и дети босые ходят у вас — обувку сходим купим…