Том 4. За коммунизм - Страница 33

«Верно — из-за узла, — подумал Лужский. — Продавать что-нибудь стащил».

— Греч, ты не можешь бутылку достать? — чуть улыбнувшись, спросил Павел.

— То-есть как бутылку?

— Пустую бутылку.

Павел объяснил, в чем дело. Греч скрылся снова в дверях и через минуту вытащил огромную зеленую бутылку из-под боржома.

— Под честное слово, понимаешь, — приговаривал он, отдавая бутылку. — Завтра же утром занеси, старику отдашь, — и он кивнул на рогожу.

Потом помолчал и добавил:

— А еще лучше, кабы сегодня же вечером.

Павел снова снижает цены торговкам, постукивает, сам не зная к чему, по пухлым жестяным бидончикам, уверяет, что «на Сухаревой вон вдвое дешевле — чорт знает как дерете бессовестно»…

Смешливая широкозадая баба, принимая от него бутыль, деловито урезонивала:

— Не мели-ка, милой, напраслину. Что есть Сухарева? На Сухареве мы ж и торгуем сами. Какие там дешевле, на все одна цена по Москве…

И вдруг глаза ее испуганно запрыгали.

— Да штой-то народ-то бежит?

И баба, ловко выхватив воронку, опасливо замотала головой на все стороны.

— Господи, да неужто облава опять? Надыть, гонют сюда.

И быстро составив посудину в кучу, она целилась впихивать ее в суровые мешки; в этих мешках таскает она бидоны за спиной от Красных ворот на Смольбаз.

Толпа действительно заволновалась, некоторые бежали озабоченно сюда, на горку, но по лицам ни тревоги, ни испуга — наоборот, какое-то острое любопытство, вот как бывает в пожар.

— Убили!.. человека убили!..

— Где?

— В переулке… на горе…

— Да господи ты мой, что ж это будем делать? Барошки…

И торговка облегченно расставила снова свою посудину, втюкнула воронку в боржаленку, нацедила. Павел сунул ей в кургузую мужскую ладонь отсчитанные бумажки, впихнул бутылку в карман и сам побежал вверх по горе. У стены против бульвара спешно семенил тонкими ножками Греч. Лужский его окликнул. Запыхавшись, путаясь в шинели, Луж-ский перебежал дорогу.

— Убили, Греч, кого-то.

— Нет, сам. Пахомов какой-то.

— Са-а-а-м? Это почему? Не знаешь?

— От голоду, говорят… Семья велика…

К переулку народ сбежался со всех концов. Толпа напирала, оттесняла нижестоящих под гору.

— За бабу, говорят — сменила… — увесисто и авторитетно сказал крупный рябой парень.

— Какая баба — казну в карты пустил. Сам скончал, никто не трогал…

— Подайтесь, граждане, подайтесь, куда лезете вперед, ишь, ходу нет!

И передние спинами нажали взад, оттеснили стоявших еще ниже. Но рябому парню охота была пролезть вперед.

— Айда вместях! — подмигнул он Гречу, от толчков хватавшему то и дело парня за локоть.

— Айда! — храбро кивнул ему Греч чуточной птичьей головкой. Павел тоже хмыкнул что-то одобрительное. Тогда парнюга взял чуть влево и крикнул властно:

— А ну, разойдись! Подайся, слышь, мы с етой квартеры будем, родня идет…

И парень уверенно наддал локтями. Покорная окрику толпа и в самом деле раздалась, с любопытством и даже с каким-то особенным удовольствием очистила тощую полоску дороги и зарокотала довольно вслед троим проходившим:

— Родня… Свои идут… Братья, поди…

Так командуя и окрикая, парень подвел Греча и. Лужского до самого крыльца, на лестницу подниматься не стал, притих с завереньями о своем близком родстве покойному. Он вообще куда-то скрылся, вместо него теперь передом работал Греч. На лесенке у крыльца толпа сомкнулась крепко, и, казалось, не было никакой возможности протискаться сквозь. Но Греч понял, в чем секрет.

— Позвольте, дайте пройти!

Но его пискливый, тонкий голосок не производил того эффекта, что грудливый бас рябого парня.

— Не лезь, кочерыжка, куда прешь!

И Греча легко столкнули от крыльца. Дежуривший у крыльца милиционер спокойно дал совет:

— Гражданин, держитесь ниже.

— Медицинская помощь… Фельдшер… — пропищал Греч, сторожко оглядываясь, не слышат ли дальние.

— Та другой дело. Пусти, эй!.. Так ба и сказал… Греча с Лужским подтолкнули к самому крыльцу.

— Дохтора пришли…

Дверь открыли — там народ. Они быстро вбежали по лесенке и распахнули дверь в комнату.

Пахомов лежал на столе, в углу у окна; тело прикрыто было солдатской шинелью.

Павел вздрогнул. «Словно Оксана… под шинелью-то», — выскользнула мысль. И он почувствовал, как острыми иглами закололо охладевшую спину.

Самоубийца — мужчина годов сорока, с небритым рыжебородым лицом — в самом деле закатил себе пулю в рот из нагана. От горестной голодной жизни. Пуля выскочила в голову. Смерть проглотила вмиг. В большой пустой, голой комнате народу втискалось человек пятьдесят. Стояли все с обнаженными головами, и дальние тянулись на-цыпочках через голову тех, что стояли впереди. Стоявшие близко к столу сосредоточенно молчали, словно ждали чего; стоявшие ближе к двери тихо перешоптывались. Говорили, что кто-то побежал на рынок за Пахомихой, женой покойного, но точно не знали, кто побежал, да и побежал ли вообще. Ждали еще врача, ждали милицию. Разговор шуршал на этих вопросах.

В другом углу, от стола, сидели скорчившись двое малюток годов по шести и жалобно всхлипывали. Их гладили по гладеньким жидковолосым головенкам какие-то женщины, уговаривали от слез.

— Его, што ль, детки-то?

— Его.

— И детей не пожалел, сердешный…

Говоривший посмотрел скучным, пустым взглядом на ребятишек, потом на покойника, опять на ребятишек. Помолчал и добавил:

— Вот она, жистя-то, — знать, сильнее всего. Ему никто ничего не ответил.